Моя Эстония

Воспоминания сжимают горло

Юрмих… Борфед… Так они называли друг друга когда-то. Доктор филологических наук профессор Борис Федорович Егоров по приглашению Эстонского фонда семиотиче­ского наследия приехал в Таллинн читать лекции о Юрии Михайловиче Лотмане. В аудиториях Таллинн­ского университета на этих лекциях были не только студенты, но и те, кому выпало когда-то счастье учиться в Тарту в годы расцвета кафедры ­русской литературы…

— Борис Федорович, как это получилось, что лекции о Юрии Михайловиче Лотмане вы читаете не в Alma mater, где вы столько лет работали вместе и где прошла практически вся жизнь Ю. М. в науке, а в Таллиннском университете, имеющем к Ю. М. довольно косвенное отношение?

— Не приглашали меня в Аlma mater, вот почему. Видно, у руковод­ства университета неблагополучно с деньгами…

— Я бы сказал, с чем у них неблагополучно. С этикой. С тем, что Пушкин называл почтением к преданию. И много еще с чем.

— Не знаю. Ну ни разу меня не приглашали. Я и в Варшаве читал лекции, и в Вашингтоне, не говоря уже о русских городах. В прошлом году читал в Симферополе.

— Вы ведь дружили лет сорок шесть—сорок семь?

— По-настоящему мы сдружились уже в Тарту. А знакомы… Знакомы были с 46-го года, когда Юрий Михайлович пришел в университет: в солдатских сапогах и гимнастерке, но не при усах — в мирное время в армии ему приказали сбрить его роскошные усы. Но в университете он их очень скоро вновь отрастил.
Я на четыре года моложе его. Но окончил Ленинградский университет раньше Юрия Михайловича, потому что до войны он успел проучиться год с небольшим, а потом студентам была отменена отсрочка от призыва в армию, и его призвали. Так что он прослужил в армии шесть лет, включая четыре года войны. Но, возможно, этот поворот судьбы спас ему жизнь. Те ребята, которые прямо со школьной скамьи шли на передовую, необученными, слишком часто гибли в первом же бою. А призыв Лотмана все-таки был обученным: целый год их учили.

— У него же была очень опасная военная профессия: артиллерийский разведчик.

— Да: постоянно под пулями, под осколками, переползая под огнем с места на место.

— Личность Юрия Михайловича, судя по всему, еще до конца не раскрыта, поскольку трудно (если не невозможно) раскрыть личность гения?

— Там многое еще не раскрыто.

— Когда вы ощутили его гениальность?

— Я думаю, в начале 1960-х, когда он вошел в новую для себя область семиотики и структурализма. Он так ее сразу схватил и так браво начал переворачивать все наши прежние представления о литературоведении.­

— Это самое золотое время, конечно. И я счастлив, что мне повезло учиться в Тарту именно в это время (1964—1969).

— Да, это было прекрасное время. И коллеги-москвичи, в частности Владимир Николаевич Топоров, тоже уникальная фигура, вспоминали, что именно тогда их поразили обаяние и мощь личности Лотмана. Видимо, его харизматичность очень сильно действовала на людей.

— Тогда ему было сорок лет или чуть больше. Но он выглядел уже очень немолодым человеком.

— Он выглядел на добрые пятьдесят, а то и старше. Вы не знаете историю, как он тогда с маленьким Мишей (Михаил Юрьевич Лотман, ныне доктор филологических наук, сын Ю. М.) зашел в магазин? Какая-то старушка, увидев их, запричитала: «Ну вот, какие нынче пошли родители, сами где-то гуляют, а с сыном дедушку отправили!» Со стороны он казался дедушкой.

— Сегодня о золотой эпохе семиотики можно только ностальгически вспоминать. Как вы думаете, отчего?

— Я бы не стал делать каких-то обобщений на эту тему. Но, кажется, тогда играло роль то обстоятельство, что семиотика была запретной или, как минимум, полузапретной. И это очень привлекало молодежь. И среди них, разумеется, были очень талант­ливые люди. Азарт коллективного нарушения закона действовал. А сейчас, когда все можно, семиотика уже не кажется такой притягательной.

— Тем более что тут думать надо!

— Это точно: надо! С семиотикой происходит примерно то же самое, что с политическими анекдотами: в периоды запрета они были довольно остроумны и толковы. А сейчас увяли…

— Вы и сейчас работаете в Институте истории Российской Академии наук?

— Да, научным сотрудником.

— Почему вы из филологии ушли в историю?

— Это дело рук Дмитрия Сергеевича Лихачева. Он уже был довольно старенький, ему было под восемьдесят, и он начал освобождаться от многих своих должностей. В том числе ему в тягость становилась работа в редколлегии академической серии «Литературные памятники». И он задумал меня привлечь — вначале в качестве своего зама, а потом — чтобы я возглавил редколлегию. Так он впоследствии и сделал. Спросил моего согласия. А я тогда работал в пединституте им. Герцена и с начальством часто цапался по кадровым вопросам, и наукой мне хотелось побольше заниматься, так что я согласился. Единственное условие поставил, сказав: «Вы уж простите, Дмитрий Сергеич, ужасно я не люблю ваш Пушкинский дом!». Атмосфера там в то время была тяжелая.
Дмитрий Сергеевич сказал: «Знаете, есть такой милый симпатичный Институт истории, где я числюсь в ученом совете. Я хорошо знаю директора, хорошо знаю обстановку — он совсем не похож на Пушкинский дом». И вот я уже 30 лет в этом институте, и спасибо академику Лихачеву за то, что он меня туда поставил!

— Институт занимается современной историей тоже?

— Там есть отдел современной истории.

— Я спросил потому, что история относится к тем наукам, которыми слишком часто манипулируют. Вспоминается афоризм Джорджа Оруэлла «Прошлое нашей страны непредсказумо!».

— Это да. Но я поставлен Лихачевым руководить «Литературными памятниками» — и занимаюсь своим прямым делом.

— К профессиональным историкам это, конечно, отношения не имеет, но… Существует на телевидении такой проект — «Имя Россия». Какой исторический деятель достоин, чтобы его имя олицетворяло Россию… Вы следите за этим?

— Ну, это чушь собачья! Сущест­вуют десятки наших почтенных знаменитостей, ну и слава Богу! А сидеть и выбирать единственного… Да еще когда Сталин там чуть ли не на первом месте…­­

— Вы часто вспоминаете о Тарту?

— Конечно! Ведь это наша молодость. Для меня Эстония и Тарту если и не вполне родина, то что-то вроде того. Вот сейчас я три дня пробыл в Тарту… Впечатления необычайно сильные. Горло сжимают воспоминания молодости.

— А в университет вы заходили?

— Нет. Мимо прошел. А на кафедру заходил. Они там даже прием мне устроили. По-моему, они неплохо устроены. Во всяком случае, наукой занимаются.

— Возможна ли сейчас атмосфера, которая была на кафедре русской литературы тогда — при вас, при Лотмане?

— Наверное, возможна. Но для этого нужен человек, который бы все возглавил, все закрутил, создавал бы международные симпозиумы: сейчас это легче, чем тогда. В крупных центрах, как Москва и Питер, на кафедрах бывает по семь-восемь профессоров, но нет одного, вокруг которого бы все крутилось, — и там живут разрозненными группами. А в провинции, как правило, есть один большой талант, который собирает вокруг себя людей,  и возникает школа.

— Сейчас не самое лучшее время для гуманитарных наук, вы не ­находите?

— Да как сказать… Все-таки наука сейчас свободна. Другое дело — мы сейчас сами немного опущены. Люди мало читают. Чтобы гуманитарные науки развивались, нужны большие цели и перспективы. А у нас народ живет сегодняшним днем, и это соз­дает некоторую вялость мысли. По крайней мере, мне так кажется.