Моя Эстония

Вероятно, там будет рассказ о его дружбе с Яаном Кроссем и Эллен Нийт, — Евгений переводил стихи Эллен; будут воспоминания о таллиннских встречах с Сергеем Довлатовым, — Евгений, как персонаж, существенно пополнил «Записные книжки» Сергея; надо думать, будет процитировано хоть одно из шуточных стихотворений, которые он посвятил нашей семье. Может быть, это:

Посетив твою хавиру,
Я отправился на Виру.
Лиля, Лиля, в самом деле,
Как мы много не успели:
Ни свиданий, ни романа,
Вместо отношений — рама,
В этой раме наша дружба,
Больше ничего не нужно.

За последние годы вышли две удивительные книги Рейна: «Мой лучший адресат», в которой собраны все его стихи, адресованные Иосифу Бродскому, и «Память о путешествии», включившая стихи последних лет.

Любовь и свобода

Дружба Бродского и Рейна, испытанная и бедной юностью, и ссылкой Бродского, и его Нобелевским признанием, полная взаимных поэтических посвящений, — явление абсолютно уникальное в литературе: ни зависть, ни предательство не смогли подобраться к ней.

Долгое время казалось, что эти поэты очень похожи. Им обоим удалось примять своими ритмами воздух эпохи, изменить кривую нашего вдоха и выдоха, поменять в какой-то мере саму форму жизни…
Сейчас, когда почти вся русская поэзия состоит из эпигонов Бродского, стало видно, насколько они с Рейном разные. Их и тянуло, оказывается, друг к другу притяжением противоположностей, а не принципом сходства.

Самое, может быть, важное в лирических героях: любовь героя Бродского — любовь обманутого и брошенного. Любовь героя Рейна — любовь того, кто бросил и обманул. Гений Бродского сумел переродить усталость образа, его привычность, Рейн ввел в поэзию нового героя — которому поделом, которому так и надо.

Его герой уместен был бы в прозе (вспомним Довлатова), но поэзии он чужд, во всяком случае, ни один поэт не прожил целую жизнь таким героем — поэзии чуждо раскаяние, раскаявшийся уходит из поэзии в проповедники; самооговор в поэзии всегда лукав. Но не у Рейна!

Наверное, никто в русской поэзии так не трепетал от желания любви, ее предчувствия, готовности к ней, чтобы тут же все разрушить, потерять, погубить.

Жизнь прошла, и я тебя увидел
в шелковой косынке у метро.
Прежде — ненасытный погубитель,
а теперь — уже совсем никто.

Все-таки узнала
и признала,
сели на бульварную скамью,
ничего о прошлом
не сказала
и вину не вспомнила мою.

И когда в подземном переходе
затерялся шелковый лоскут,
я подумал о такой свободе,
о которой песенки поют.

Евгений Рейн — великий поэтический обманщик: он в стихах называет всегда точные даты, реальные места встречи, конкретные имена, словно настаивая на том, что чудо поэзии есть просто тщательная топография, есть производное отменной памяти. На самом деле ни одна деталь не имеет сама по себе значения, а есть только волна, мощный вал стиха, который сбивает с ног, у­тас­кивает в море, бьет соленой водой слез.

Вот он пишет о реальном ресторане «Русский самовар» в Нью-Йорке, где стоит бронзовый Бродский, где на втором этаже принято устраивать поэтические вечера. Этот ресторан был создан Бродским и Барышниковым для их общего приятеля Романа Каплана. И интерьер описан очень точно — я там бывала — но разве дело в этом?

Тут уже не спешат, не торопят ни счета, ни спора,
здесь последний приют, зазеркалье, но здесь и опора
между рюмкой и вилкой, холодцом и селедкой
по-русски,
если кончена жизнь, то начнем ее снова с закуски.

Неужели, как прежде, я на этом усядусь диване
и зайду, никому не сказавши и слова заране,
потому что мое здесь от века законное место,
потому что здесь память диктует, а не воет блатная фиеста.
...
Потому что ночами пируют здесь милые тени,
только дверь запирают, как вступают они во владенье
этой бывшей земли безутешной, безрадостной пьянки,
где бренчит пианист
до рассвета «Прощанье славянки».

Правда и вымысел

Недавно Евгений Рейн рассказал мне давнишнюю историю. При советской власти по «больничному» платили 12 рублей в день — приличная сумма! Самый длительный больничный мог дать психиатр — до полугода. И вот молодой Евгений Рейн отправился в районную поликлинику и убедил сердобольную врачицу дать ему «больничный» на месяц по поводу мании величия. Продлить освобождение могли уже только в натуральной психушке. Отправились с сердобольной врачицей туда на прием.

- Значит, вы считаете себя большим поэтом? — спрашивает профессор.
- Считаю, — отвечает искренне Рейн.
- А кто вас благословил на поэтическое поприще?
- Анна Ахматова и Борис Пастернак, — отвечает Рейн.
- А из современников кто-то поддерживает вас?
- Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина…
- О, — печально вздыхает психиатр, — вам, молодой человек, нужно к нам в стационар!

И вот как раз в этих ответах нет ни одного слова неправды: именно Пастернак и Ахматова благословили его, а поддерживали всегда Евтушенко и Ахмадулина.

А впрочем, место поэта всегда среди сумасшедших, ему там и привычно, и уютно, и компания приятная.

Сегодня ни один поэт не может утверждать, что его читают. Но поэтов становится день ото дня не меньше, но больше. Кому же адресуются стихи?! Как писал Евгений Рейн Иосифу Бродскому:

Пойми меня хоть ты,
мой лучший адресат!
Так много лет прошло,
что наша связь скорей
Психоанализ, чем почтовый
разговор.
Привозят в семь утра
измученных детей,
А в девять двадцать пять
я выхожу во двор.
Я точен, как радар,
я верю в ритуал —
Порядок — это жизнь,
он времени сродни.
По этому всему
пространство есть провал,
И ты меня с лучом
сверхсветовым сравни!
А я тебя сравню
с приветом и письмом,
И с трескотней
в ночном эфире и звонком,
С конвертом, что пригрет
за пазухой тайком
И склеен второпях слезой
и языком.

Елена Скульская
www.rus.postimees.ee