Моя Эстония

Дом был набит книжными полками; они проступали сквозь стены — пятнами, фресками; крупнели, темнели, сгущались в тучи, нависали будто непролазные брови над глазами поэта. Он расчертил свой маршрут по Пярну — от одного "эйнелауда" до другого "эйнелауда" — от одной рюмки до другой, от одной рюмки до другой. Каждый год в день его рождения пионеры приходили к нему под окна и горнами и барабанами приветствовали поэта. Он умер в Таллинне, на сцене Русского театра, на юбилейном вечере в честь своего семидесятилетия, в 1990 году, он умер, читая стихи, на полустрочке.

Давид Самойлов бросил Москву, но она не хотела с ним расставаться: поэты, писатели, артисты приезжали к нему, присылали свои книги на отклик, ревновали, перебивали друг друга; столица стала сдвигаться в сторону Пярну; на полу лежали матрасы, в коридоре стояла раскладушка, в Пярну происходило что-то очень важное для русской литературы.

Давид Самойлов писал очень просто. Так просто, как, например, Ахматова. Которая считала, что пишет просто, так просто, как, например, Пушкин. В одном из писем ко мне он утверждал: "В богатстве стиля есть какое-то нуворишество, какая-то лишняя мебель, намекающая на излишнюю сытость. Даже страдание может быть сытым, даже печаль может проистекать оттого, что изысканный интерьер не вполне защищен от вторжения грубого мира".

…"Пестель, поэт и Анна", мне кажется, лучшие стихи Давида Самойлова. Здесь всё выстроено в пушкинской иерархии: на переднем плане, самое главное — песня Анны, дальше — весна и кувшины деревьев, дальше — литература, история, политика, еще дальше, в совсем размытом отдалении — страшная смерть русского Брута — Пестеля — его повесят на гнилой веревке, веревка оборвется, он, задыхаясь, прокричит, что в России даже вешать не умеют, его повесят вновь, а потом уже — не за горами — смерть самого Пушкина — на снегу, с пулей в животе, с ужасными мучениями… И всё это видя, всё это сводя воедино, только Пушкин осмеливается утверждать, что главное — песня Анны.

Может быть, никто так не понял Пушкина, как Давид Самойлов.

Собственно, все творчество Давида Самойлова — об Истории и об истории любви. Но об этом — половина русской поэзии. Но Давид Самойлов — один из немногих, воспевший трагедию любви с благодарностью; с благодарностью за то, что она была и озарила жизнь — его и его лирических героев. В этой благодарности — полное, гармоничное, соразмерное приятие жизни. Жизнь — как высшая ценность. Утверждать в русской поэзии жизнь, как высшую ценность,- рискованно. Слишком просто. Пастернак говорил, что людям больше всего нужна простота, но сложное — понятней им…

Слава промелькнула над ранними, фронтовыми стихами Самойлова, потом надолго забыла его, вновь вернулась на пороге старости; он отнесся к ней равнодушно, он вдруг понял, что не хочет пожинать ее плоды, заседать в президиумах, пожимать руки негодяям, произносить правильные речи. И он сбежал от славы в Пярну. Он написал о своем последнем городе: "В этом городе, тихом и зеленом, освещенном двойным светом неба и моря, в городе небольшом, но разнообразном, где еще встретишь старинные постройки и остатки крепостных сооружений, в городе, где мощные деревья в парках расположены с удивительным вкусом, в городе, где все сезоны по-своему хороши,- идеальные условия для размышления и творчества".

Он много курил, терял зрение, как теряют вещи, только что бывшие под рукой и вдруг куда-то запропастившиеся, он находил их на ощупь, он наклонялся за ними, как парк мог бы наклониться за палой листвой; всё он прекрасно видел и без зрения; он гулял вдоль залива, щедро разговаривая со всеми, кто приезжал его проведать,- а им не было числа; переводил Яана Кросса, Эллен Нийт, Дебору Вааранди, Ральфа Парве, Пауля-Эрика Руммо… Римский закат…

Он писал стихи, восхваляющие вино, которое хранит вдохновенье, они так и начинались: "Не мешай мне пить вино. В нем таится вдохновенье". И жаловался, что смерть — плохой собутыльник. И еще говорил в стихах, что если перестанет писать стихи, то сразу же умрет, ибо жизнь без стихов ему не нужна.

Он умер со стихами. Прижавшись к ним и любя.