М. ПЕШКОВА: Прозаик Елена Скульская приехала в Первопрестольную, как
лауреат Русской премии прошлого года, чтобы торжественно вручить её
лауреату года нынешнего. Встретиться с Еленой Скульской всё не
получалось. А когда встретились, шептались, как после длительной
разлуки.
Вы человек двух культур – эстонской и русской, дочь
знаменитого писателя, в Вашем доме я слышала и русскую речь, и
эстонскую речь, в Вашей редакции, где Вы работали, в газете, много лет,
я тоже слышала русско-эстонскую речь. Менталитет наших народов, его
особенности на эстонской земле, каков он?
Е. СКУЛЬСКАЯ: Я
вспоминаю в этой связи случай, который меня страшно радует, и в минуты
каких-то горьких раздумий о разности я вспоминаю именно его. У меня в
гостях в Таллине достаточно часто бывает главный редактор журнала
«Звезда», замечательный литературовед, литератор Андрей Юрьевич Арьев*.
И вот когда он сидит в Писательском доме, после ужина, после какой-то
рюмки, он с горечью мне всегда говорит: «Представляешь, в соседнем
подъезде живёт один из моих любимейших писателей – Энн Ветемаа**, которого я
помню с 60-х годов, которого я ужасно хочу печатать в «Звезде», мне так
хотелось с ним поболтать, познакомиться! Но он же такой… Я помню, он в
бабочке… »
Я говорю: «Да, он по-прежнему в бабочке». В бабочке,
чуть ли ни во фраке, во всяком случае в смокинге. И как-то так… Мы же
выпили, как ему сейчас позвонишь? Уже не позвонишь, конечно… И не
звонит. Потом проходит какое-то время, приезжает и то же самое говорит.
Как-то я встречаю во дворе Энн Ветемаа**. Он говорит: «Я как-то так
жалею, что оборвались связи с русской культурой. Я был счастлив, когда
меня переводили, когда меня печатали в журналах. Я слышал, что у тебя в
гостях бывает Андрей Арьев. Вот замечательный человек! Я бы хотел ему
показать какую-нибудь рукопись, может он возьмёт у меня какой-то роман».
Я
говорю: «Ты знаешь, как раз вчера мы говорили о тебе, собирались тебе
позвонить, но потом как-то…» Он говорит: «А в котором часу?» «Часов в
девять». Он говорит: «Какое счастье! Ты представляешь, как я уже
набрался к этому времени! А тут мне звонит главный редактор журнала
«Звезда», уважаемого, почитаемого журнала! Что бы он подумал обо мне,
обо всей эстонской интеллигенции. Хорошо, что вы не позвонили». Вот
такая история…
Ещё из разницы менталитетов мне вспоминается
приезд и эпизод, который рассказал мне эстонский писатель Тээт
Каллас***, один из самых блистательных переводчиков русской литературы
на эстонский язык. Он относится к прозе, как к поэзии, переводя, смакуя
каждое слово, уточняя. Он переводит годами какие-то вещи. Он перевёл на
эстонский язык Юрия Казакова. Они безумно дружили, потому что Тээт
такой усидчивый, подробный человек, ему нужно было быть рядом с Юрием
Казаковым, чтобы задавать какие-то вопросы. А были они в юности людьми
пьющими очень.
И когда в какой-нибудь Дом творчества приезжал
Тээт Каллас и Юрий Казаков, немедленно директор Дома творчества давал
указание – их на входе каждый день проверяли, не несут ли они с собой
бутылки, потому что они запирались в номере, начинали спорить о
литературе, пока всё не выпивали и не начинали буянить на фоне этих
разговоров, в Доме все остальные не могли стучать на своих пишущих
машинках. Их вызвали обоих в каком-то месте к директору и сказали: «Вот
так, молодые люди, пишите, работайте, а со спиртным на территорию Дома
творчества входить не смейте». Они понуро ушли.
На следующий
день тот же самый крик, то же самое пьянство. Тээт сказал: «Мы взяли
чемоданы от машинок «Эрика», с которыми приехали. С ними уходили с
пустыми. А когда шли обратно, охранники говорили: «А с чем вы идёте?»
Они говорили: «Мы на природе садились на пенёк, смотрели на небеса,
думали о высоком, и печатали». И охранники почтительно их пропускали. А
там они проносили бутылки. Очень они дружили, но не обходилось без
конфликтов, у пьющих людей в частности. И он говорил, что в какой-то
ответственный момент, поскольку обратиться в Тээту со словами: «Ты меня
уважаешь?» было бессмысленно, он не мог понять тонкости этой, они
начинали спорить, кто из них более великий писатель.
Юрий
Казаков говорил: «Ну ты пойти, Тээт, как ты можешь со мной равняться?!
Разумеется, я великий писатель. Ты меня читал, и ты с этим согласен».
Тээт говорит: «Но ты же меня не читал! Ты же не читаешь по-эстонски.
Откуда ты знаешь, может быть я тоже великий писатель!» «Ну, может быть,
только я более великий писатель». «Ну почему же ты более великий
писатель?!» Тогда Юрий Казаков делал паузу глубокомысленную и говорил:
«Да потому что Россия больше вашей маленькой Эстонии!» И Тээт говорил,
что тут у него не оставалось никаких аргументов.
Вот отношение
Тээта к русской литературе, вообще отношение эстонских шестидесятников
к русским шестидесятникам имеет продолжение. Как-то в Таллин с
выступлением приехала Бэла Ахмадуллина с Борисов Эсселером. Это было
больше 20 лет назад, или около 20 лет назад. Естественно, это всё было
при советской власти. Побывали в разных местах, выступили. И Бэла мне
говорит: «Нет, всё-таки, поездка какая-то неполноценная. Хочется
увидеть настоящего, настоящего эстонца. Только, Лиля, пожалуйста, с
бородой, с трубкой, чтобы неторопливо, чтобы что-то такое говорил, мы
бы медленно спорили, затихали, трещал бы камин. И получился бы
настоящий разговор русско-эстонской литературы».
Я говорю:
«Понимаете, Бэла, 11 часов вчера. В это время завалиться в дом на ужин
с алкоголем и продолжением можно только к одному эстонскому писателю
Тээту Калласу». «А он настоящий эстонский писатель?» «Абсолютно
настоящий». «Он неторопливый, меланхоличный?» Я говорю: «Нет, он очень
как раз темпераментный». Она говорит: «Эстонец темпераментный?» Я
говорю: «Безумно темпераментный». «А в чём это выразилось?» «Когда он
полюбил женщину, а она была в каких-то колебаниях, выходить за него
замуж или нет, они гуляли в этот момент по зоопарку, он уговаривал её
выйти за него замуж, она вела за руку своего 6-летнего сына от прошлого
брака, а он шёл рядом и говорил: «Нет, ты должна выйти за меня замуж, я
не могу без тебя жить».
Она сказала: «Нет, я наверное, не
решусь». Тогда он нашёл директора зоопарка, который был его
одноклассником, и тот открыл ему клетку с тигром. Он зашёл в клетку с
тигром и сказал, что будет там до той поры, пока она не даст согласия.
А надо сказать, что мальчик, чьего расположения он искал, сказал, что
он хочет в зоопарке на память кролика. Ему понравился только кролик. И
вот Тээт, держа под мышкой кролика, зашёл в клетку с тигром. И
прокричал свои слова прощальные, тигр прыгнул на него, выхватил кролика и одновременно откусил палец Тээту, которым он
придерживал этого кролика. Тээт спокойно вышел. Прибежали спасатели, он
стал истекать кровью, всё-таки палец откусили!
Он вышел из
клетки, опустил руку, чтобы кровь хлестала, и сказал: «Я буду стоять,
Алла, до тех пор, пока ты не дашь мне согласие». Они, конечно,
поженились. Бэла слушала эту историю и говорит: «Ой, я не могу! Ну что
за придумки! И какие, в конце-концов безвкусные. Ну подумайте, Вы же
даже не из русской литературы рассказали мне историю, а какую-то
латиноамериканскую, лужа крови… Ну чего Вы придумываете!» Тем не менее,
она говорит: «Ну, поехали к Вашему Тээту». Приезжаем в 12 ночи, входим
в дом, накрывается стол, они выпивают, замечательный ведут разговор о
литературе.
И вдруг Тээт закуривает, и Бэла смотрит на его руку,
на которой не хватает пальца. С ней происходит что-то невообразимое.
Она косится на меня, потом на него, и говорит: «Простите, наверное мой
вопрос бестактен, наверное не стоит спрашивать, вот может быть я
осмелюсь… Что произошло у Вас с рукой?» Он говорит: «Когда моя жена не
очень хотела выйти за меня замуж, я зашёл в клетку с тигром». После
чего Бэла потрясённая вышла из дома, пальца нет! И говорит: «Я никогда
не думала, что в Эстонии с такой быстротой литература уходит в жизнь,
потому что был такой вот случай». И подобного рода истории постоянно
происходят с моими друзьями, как с эстонскими, так и с русскими.
В
частности, у меня есть близкий товарищ, молодой эстонский поэт,
издатель, общественный деятель Юкко Кале Рай. Он страшно
экстравагантный литератор нового поколения, с серьгой, бритый, всё, что
положено. Он переводит с русского языка тоже. Он мне как-то сказал: «У
тебя дочка живёт в Петербурге. А нельзя поехать, пожить настоящей
питерской жизнью?» Ну, приехал, пожил в доме у моей дочки, я тоже была
в Петербурге. Он говорит: «Нет, это какая-то опрятная интеллигентская
жизнь. Такой у меня и в Эстонии хватает. Это мне не интересно. Я хочу
хлебнуть настоящей питерской жизни». Мы говорим: «Тогда иди один».
Он
ушёл куда-то. А зима была. Возвращается в 12 часов дня. Обмороженный,
ободранный, в чудовищном виде. И говорит: «Это было счастье.
Представляешь, - говорит, - просыпаюсь я в 4 утра на берегу замёрзшего
залива. Куда идти – не знаю, где я нахожусь – не знаю. С трудом
вспоминаю, что я где-то в России. Мимо проходит мужик моего же вида. Я
ему говорю: (с эстонским акцентом) «Мусык, мусык, кде я, сто я?» Он
говорит: «Ты что, каждый день здесь спишь и не знаешь, где ты?» Он
говорит: «Сто ты! Сто ты! Я сдесь первый раз!» Он говорит: «Первый
раз?! Я тебя каждый день здесь вижу! Мы вчера чуть не подрались с тобой
из-за бутылок. Ты что забыл?» Он говорит: «Ты сто, не слысысь, я же
эстонец!». «Эстонец! Знаю я ваших эстонцев! Ты что, себя за эстонца
выдаёшь? Да эстонцы никогда бы здесь не могли оказаться среди нас с
тобой. Это мы с тобой простые русские алкаши».
Он говорит, тогда
я ему говорю: «Ты не слысись, сто ли, какой у меня акцент?» Он говорит:
«Акцент? Да ты, мужик, лыка не вяжешь, вот и всё». Он говорит: «Таким
образом меня спокойно приняли в компанию русских бомжей». Он очень
гордится этой историей.
М. ПЕШКОВА: Эстонский прозаик и эссеист Елена Скульская на «Эхо Москвы» в программе «Непрошедшее время».
М.
ПЕШКОВА: Я знаю, что Вы очень дружите с питерскими писателями. Если
учесть, что от Таллина до Санкт-Петербурга всего 4 часа езды,
естественно предположить, что Вы там часто бываете не только по
семейным делам, не только потому, что там дочь и внук, но и потому что
в Питере друзья. С кем Вы дружите из Питерских писателей?
Е.
СКУЛЬСКАЯ: Мы сегодня уже говорили про Андрея Юрьевича Арьева. Я хотела
бы, может быть, продолжить эту историю. Это удивительный журнал
«Звезда», там принцип такой – человек, если он пришёл на работу, его
никогда, ни под каким видом не уволят. Это условие приёма на работу. То
есть, если ты хочешь – можешь сам уйти, но тебя не уволит никто.
Поэтому на работу ходят наслаждаться. Работают дома, а приходят на
работу, накрывается стол, все стоят, какая-то рюмочка, разговор,
приходят любимые авторы, образуется застолье чудесное, и там
разговаривают и говорят о каких-то очень важных вещах.
М.
ПЕШКОВА: Сама редакция расположена в старинной квартире на Моховой, 20.
И сам подъезд, ступеньки, по которым ты поднимаешься в эту
квартиру-редакцию, это всё на тебя производит очень сильное
впечатление, если учесть, кто из авторов туда приходил за годы
существования журнала. Совсем недавно журнал отмечал свой юбилей. Сразу
вспоминается, что вот здесь невидимые тени многих.
Е. СКУЛЬСКАЯ:
Очень многих! И возникает, несмотря на как будто бы некоторую
легкомысленность организованного застолья, люди стараются молчать, либо
знают, что пошлости здесь говорить не стоит. И однажды я, не
удержавшись от восторга, созналась Андрею Юрьевичу, мы сидели за
столом, а он же блистательный ещё историк. И я ему говорю: «Ты знаешь,
я здесь написала пьеску о Екатерине II, и её поставили». Он
насторожился и говорит: «И что же ты написала?» Я говорю: «Понимаешь,
по моей версии генерал Михельсон был эстонец». Он говорит: «А на каком
же основании у тебя Михельсон, подавлявший восстание Пугачёва, эстонец?»
Я
говорю: «Ты понимаешь, во-первых, он был лютеранином, он был из
простых». Он говорит: «Ну и что?» «Потом были такие и такие
обстоятельства». «Это тоже не доказательства». «Ты знаешь,
выдвигающийся на Нобелевскую премию Ян Кросс тоже в своём романе
«Имматрикуляция Михельсона» выдвинул фантастическую версию, что он был
эстонцем. И смотрю на него и у меня слеза закипает. Он говорит: «Ну
ладно тебе убиваться! В конце-концов любой человек может оказаться
эстонцем». Так что эта историческая версия на этом была закончена.
И
ещё я ужасно люблю лингвистические игры, которые всегда возникают в
этой редакции. В частности, один из авторов пришёл, и в присутствии
Андрея Арьева долго рассказывал, как он лежал в больнице по достаточно
печальному поводу, болел, не мог вставать, и рассказывал, что больше
всего его бесило, поскольку он ел лёжа, то на простыне образовывались
крошки и потом его кололи. И безумно много крошек на простыне. Андрей
слушал, слушал, и говорит: «Слушай, неужели тебе не нравятся крошки в
постели?» Вот такой трагический пафос.
А вообще, Андрей –
человек, очень замкнутый на литературу. И все остальные
окололитературные жанры, в частности драматургию, воспринимает, как
некое оскорбление и как некую попытку превратить культуру в пошлость
непременно. Как-то он гостил у меня в Таллине, и я ему говорю: «Андрей,
ты последний раз когда был в театре?» Он, вздрогнув, сказал: «Десять
лет назад». «Давай я отведу тебя в театр, мы посмотрим спектакль». Он
говорит: «А как спектакль называется?» Я говорю: «Анна Каренина-2». Он
говорит: «Как это, «Анна Каренина-2»? По черновикам, по вариантам?»
«Нет, это такая отдельная пьеса – «Анна Каренина-2». «Ты шутишь». Я
говорю: «Нет, так и называется «Анна Каренина-2», пойдём!»
Мы
пришли, он говорит: «Ну как же «Анна Каренина-2»? Как же так? У
Толстого окончательный вариант!» Тут раздвигается занавес, на нас летит
бутафорский поезд, дикий скрежет, и из-под его колёс выбрасываются
разные части Анны Аркадьевны. Андрей говорит: «Как? Мы неправильно
пришли?» А он громко говорит в зале. «Мы неправильно пришли? Видимо,
спектакль закончился?» «Нет, спектакль только начинается». Тут на сцене
появляется человек, который в тазу несёт эти ноги, две ноги, две руки,
отдельно несут туловище. Он говорит: «Куда понесли?! Этого в романе
нет». Я говорю: «Андрей, Анна не погибла. Её сейчас сшивать будут».
Действительно, выбежал врач, стал сшивать эти куски и наконец в
инвалидной коляске вывезли молодую актрису с накладным глазом, с
искусственной ногой и рукой».
Андрей говорит: «Роман кончился».
Я говорю: «Андрей, только всё начинается. Анна выжила». Он говорит:
«Как она могла выжить?! Её поезд переехал!!» Я говорю: «Ну, переехал. А
сейчас её как бы сшили». Тут вывезли на коляске Вронского,
превращённого совершенно в овощ. Он говорит: «А это кто?» «Это
Вронский. Он не до конца умер, он немножечко жив». И дальше в театре
была показана любовная сцена между овощем Вронским и инвалидкой Анной
Карениной. Они выпадали из своих инвалидных колясок, ползли друг к
другу. Андрею сделалось совершенно дурно.
Рядом с нами сидел
знаменитый критик Т., который в блокнот записывал, что поезд прошёл по
всему дорогому, что есть в русской женщине. Андрей обернулся и говорит:
«Лилия, это какой-то кошмар! Там продолжение спектакля!» Потом Анна
объявила, что она хочет теперь переспать со всеми, с кем не дал ей
соединиться Лев Николаевич. Дальше опять помчался поезд, там какой-то
бородатый мужик метался и выглядывал в окна. Андрей говорит: «Лиля,
скажи им, они перепутали автора! Это Рогожин!» Я говорю: «Это Лёвин, он
жаждет наконец увидеться с Анной». И действительно, там была огромная
любовная сцена, такая фривольная, где она ему отдавалась, завернувшись
в какой-то тулуп. Они катались, и она всё время кричала: «Я твоя».
Потом вдруг на сцену вышел Чебурашка.
М. ПЕШКОВА: Чебурашка-то тут при чём?
Е.
СКУЛЬСКАЯ: Я скажу. Андрей говорит: «Я знаю! Это дежавю. Я не знаю, как
его зовут, но это точно из другого произведения!» А у него же огромные
уши, он машет ушами и говорит: «Я Каренин!» У Каренина же огромные уши.
После этого подтаскивается Вронский, происходит некая сцена любви
втроём, Каренин прикрывает их лопухами, любовную парочку. В конце
выходит человек и говорит: «Господа, будем продавать перронные
билетики, можно подойти и вблизи посмотреть на действующих лиц, на
исполнителей, пощупать протезы Анны Карениной». Андрей говорит: «Я не
хочу билетик, выведи меня отсюда!»
В общем, кода я его вывела,
там опять что-то грохотало, бушевало пламя. Мы оттуда вышли, я говорю:
«Андрей, ты сердишься на меня?» Он говорит: «Что ты! Десять лет не был
в театре, и всё время были какие-то сомнения, что, может быть, следует
пойти, теперь я понял, что последние 10 лет моей жизни вовсе не были
безумием».
М. ПЕШКОВА: Я хотела спросить Вас о Вашем романе. Говорят, что Вы написали Кафкианский роман.
Е.
СКУЛЬСКАЯ: Это не совсем роман. Он состоит из очень коротких рассказов,
на одну-полторы страницы. Я за них получила в прошлом году Русскую
премию. А в этом году выпустила книгу, она состоит из двух частей. Она
называется «Любовь и другие рассказы о любви». «Любовь» - так
называется один из её рассказов. Но на презентации в Петербурге мой
друг Николай Крысюк сказал, что в этих рассказах про любовь любви нет.
Там есть невозможность любви, есть ненависть, есть истязания во имя
любви, там есть несчастья, связанные с любовью, любви там нет.
Любовь
есть во второй части книги, где собраны мои беседы, встречи с любимыми
какими-то людьми. Действительно, шестидесятниками в основном,
писателями-шестидесятниками, эстонскими и русскими. И какие-то мои эссе
о литературе.
М. ПЕШКОВА: Я хочу вернуться к встречам с любимыми авторами, с любимыми книгами, с теми, кто Вам дорог. Кто эти люди?
Е.
СКУЛЬСКАЯ: По-моему, мы с Вами не говорили о моей встрече с Андреем
Андреевичем Вознесенским. Надо сказать, что я эту встречу задумала и
загадала, как Мартин Иден, на много лет вперёд. Я писала диплом по
творчеству Андрея Андреевича. И мой диплом в Тартуском университете
назывался «Слово в поэзии Вознесенского». Более кошмарной темы для
Тартуского университета, для нашего «монастыря» придумать было
невозможно, потому что я посягнула на светскость, на какую-то чуть ли
не развязность, распутность, кода дальше Баратынского литературы как бы
никакой не существует.
М. ПЕШКОВА: Это при живом-то Лотмане!
Е.
СКУЛЬСКАЯ: Он был оппонентом на моём дипломе. Хотя он сам очень высоко
ценил Вознесенского, и у него был традиционный блестящий разбор его
стихотворения «Гойя». И когда он вёл анализ текста поэтического, он
обожал разбирать два стихотворения – «Разговор с комсомольцем
Дементьевым» Багрицкого и «Гойю» Вознесенского. Даже когда он переходил
на следующий курс, и говорил: «Возьмём наугад любое стихотворение»,
долго-долго листал книгу, пока не находил, что ему нужно, и говорил:
«Будем разбирать «Гойю».
Но всё-таки, это был некий вызов нашей
строгости структуральной и строгости анализа, потому что когда брались
конкретные стихотворения Вознесенского, они были из области нашей
реальной жизни, нашего быта, интерьера, нашего поведения, наших одежд.
И конечно, я мечтала, что Вознесенский пришлёт либо телеграмму, либо
письмо. Я ему письмо послала. Зам. кафедрой, мой научный руководитель
Павел Сигалов, которому сейчас за 80, и который преподаёт в Америке, он
до сих пор негодует по поводу того, что Вознесенский нам тогда не
прислал какого-то маленького отклика, который был для нас очень важен.
И
мы тогда не встретились, не встретились и позднее, хотя много раз я
искала такой возможности. Увиделись спустя 30 лет после мечтаемой
встречи, несколько лет назад. Но, тем не менее, посчастливилось
провести вместе целый день. Мы договорились поговорить минут 20. Андрей
Андреевич был очень занят, он куда-то уезжал, у него была масса дел. Он
сказал, что заскочит в ЦДЛ в такое-то время, мы поговорим минут 20, я
задам все необходимые вопросы, и он отправится дальше. Расстались мы
часов через 8 после встречи. Я сопровождала его во всех поездках по
Москве.
Получилась какая-то накладка, за ним приехал шофёр на
своей машине, довольно разбитых «Жигулях», ему, шофёру, было поручено
женой привезти кабачки, ещё что-то для засолки. И заднее сиденье, где
мы сидели с Андреем Андреевичем, было ими заполнены. И мы сидели в
огороде фактически. Огромные кабачки всё время били нас по бокам, и
машину тоже трясло, нужно было форсировать голос, всовывать диктофон
говорящему в рот, как микрофон. И всё время Андрей Андреевич должен был
куда-то выходить, что-то забирать, о чём-то договариваться. Возвращался
в машину.
Но разговор был настолько поразительно содержательным!
Это был даже не только разговор. Это был разговор-концерт. Я всё время
читала его стихи, а он их комментировал. В частности, меня волновал
такой вопрос. Когда я побывала в Америке… Я ему сказала: «Андрей
Андреевич, я теперь тоже побывала в Америке. Как же Вы могли написать в
стихотворении
Я Мэрлин, Мэрлин.
Я героиня самоубийства и героина.
невыносимо, когда раздеты
во всех афишах, во всех газетах,
забыв, что сердце есть посередке,
в тебя завертывают селедки…
Вы же нас обманули, потому что какие селёдки в Америке, кроме как в русском магазине еврейских эмигрантов!
Даже
там никогда в жизни в газету селёдку заворачивать не будут. Это понятно
только тем людям, которые жили у нас. И Андрей Андреевич сказал: «А
что, Вы до сих пор не поняли, что меня совершенно не волновала в этот
момент судьба Мэрлин Монро, я писал о себе. И мне важно было надеть ту
маску, под которой я, как артист, мог бы рассказать о себе. Неужели Вам
не понятно, что это всё мои роли были?» А мне действительно долгие годы
было непонятно, потому что, когда я начинала в Америке, «пропахшей
мраком, камелиями, аммиаком, три стукача из ФБР», я всё это стала ему
говорить.
А он говорит: «Какие стукачи из ФБР! Идут за тобой
КГБэшники, и ты должен проверять каждый свой шаг. А все эти слова были
просто неким укрытием». И я подумала, что если бы речь шла о каком-то
другом поэте, который бы не был такой частью жизни, я бы сообразила
достаточно быстро сама это. _______________
*
Андрей Юрьевич Арьев родился 18.01.1940 в Ленинграде, в 1964 закончил
Русское отделение филологического факультета ЛГУ, работал редактором в
Архангельске и Ленинграде, бывал в экспедициях - на Сахалине и
Курильских островах, в Таджикистане и других местах, водил экскурсии в
Пушкинском заповеднике Псковской области, в 1970-1990-е гг. печатался
во многих периодических изданиях, русских и зарубежных: "Аврора",
"Вопросы литературы", "Время и мы", "Даугава", "Звезда", "Знамя",
"Литературное обозрение", "Нева", "Новый мир", "Радуга", "Русская
мысль", "Таллин" и др. Автор более чем двухсот печатных работ. Основной
круг интересов - русская культура XIX-XX веков. С 1984 г. - член Союза
писателей, с 1992 г. - соредактор журнала "Звезда" (Санкт-Петербург).
**
Ветемаа, Энн (Vetemaa, Enn) (р. 1936), эстонский поэт, прозаик,
драматург. Родился 20 июня 1936 в Таллинне в семье архитектора. Первая
публикация Ветемаа относится к 1958. Затем выходят сборники стихов
Переломный возраст (1962) и Игра в снежки (1966). Известен Ветемаа и в
качестве драматурга, его пьесы, среди которых Ужин на пятерых (нап. –
1972, опубл. – 1974), Святая Сусанна (1974), Розарий (пост. – 1976) и
др., шли в различных театрах СССР.
*** Каллас Тээт Владимирович, родился в 1943г. Эстонский писатель.
