Моя Эстония

Чтобы несколько поостудить кредитное вдохновение граждан, она тогда ограничила размер ипотечного кредита 90% стоимости квартиры. «Надо было бы больше. И раньше. Но даже после такой мелочи цены на рынке недвижимости сразу упали на пару процентов...»

В Таллине коллега Страздса Индрек Нейвельд, когда-то стоявший у истоков одного из крупнейших балтийских банков - Hansapank, с такой же улыбкой вспоминает примерно те же времена, когда он после продажи его банка шведам готовил доклад о положении эстонской банковской системы: «Я, уйдя из банка, как-то перестал интересоваться статистикой. А тут глянул - глазам не поверил. При нас превышение кредитного портфеля над депозитами составляло 18% - тоже, конечно, ничего хорошего. Но в 2008-м это было уже 180%!»

Латвия и Эстония - две соседние страны, которым волею кризиса было суждено стать двумя его полюсами. Латвия - вице-чемпион Европы по уровню безработицы: 13% после 15% испанских. Здесь кризис уже смел правительство, а страна после погромного января стала одним из признанных символов мирового кризиса. Про Эстонию в таких исследованиях почти ни слова, разве что с некоторым почтением говорится: упреждающее урезание расходов приносит свои плоды.

Аппетит приходит

При этом причины кризиса формулируются теми же терминами, которые используются по всей восточной Европе. На европейской окраине появились новые рынки, а ближе всех были скандинавы - шведы, финны, норвежцы. Swedbank, объединивший небольшие шведские сельхозбанки и ставший гигантом, SEBBank, часть финансовой империи Валленбергов, и другие - их ждали здесь, где десятилетиями копился потребительский аппетит. Европа залила жаркий спрос Балтии дешевыми деньгами. Восток не просто рвался стать скорее Западом, он верил в то, что его европейская принадлежность, провозглашенная так счастливо, - залог и гарантия еще более безоблачного завтра.

В балтийских столицах, когда-то уютных и компактных, обнаружились неисчерпаемые земельные ресурсы, и для глобального отоваривания уже не надо тащиться на окраину. Вся Рига и Таллин обросли громадными мегамоллами на любой вкус и жанр, от продовольственных гигантов до мебели и автомобилей - и все в шаговой доступности.

Кредиты раздавали, как продают газеты или мороженое. Процентные ставки тоже выглядели счастливой иллюстрацией к переживаемому историческому моменту: что такое 5--6% при повсеместной убежденности в том, что жизнь может только улучшаться?

Балтия рвалась в динамичные лидеры развития, и зарплаты ежегодно росли на 20, 25%, в Латвии кое-где доходило до 60%.

Любая мечта становилась реальностью, а что для вчерашнего советского человека могло быть более заманчивым, чем собственная квартира, обставленная и отремонтированная по последней моде? Это был не бум, это была подлинная потребительская революция.

Сегодня в рижском Старом городе почти не слышно привычного туристского гама, он выглядит функциональным и деловитым. Не затихающие обычно кварталы, из которых выветрился дух праздности, превращаются в место проживания или работы (если она еще не потеряна). Тут не до веселья, и даже в выходные и по вечерам кафе пусты.

Подавленности нет, но в воздухе веет депрессией. Цены не падают, за коммунальные услуги средний квартиросъемщик должен отдать около 200 евро - сумму, сопоставимую со средней пенсией. Зарплаты у тех, у кого они остались, упали на треть, а у тех, у кого их нет, их и не предвидится. Вся надежда на старые запасы, которые не потрачены в годы изобилия.

Ведь что такое 13% безработицы? Это значит, что работу потерял кто-то в каждой третьей-четвертой семье. Кризис - не бросающаяся в глаза разруха, это отсутствие блеска в глазах. А жизнь продолжается, никакой катастрофы.

«С арифметической точки зрения ничего ужасного, - разворачивает передо мной диаграммы и графики Андрис Страздс. - Мы просто вернулись к уровню 2006 года». «Это если не считать набранных кредитов?» - «Да».

Просто 2006-й, но после 2008-го.

В Таллин надо ехать именно отсюда, из Риги, чтобы ощутить контраст, которого никогда раньше не было. В Таллине и в два часа ночи на дискотеку стоит очередь. Только под утро начинается массовый разъезд по домам на бесчисленных такси, будто бы и нет никакого кризиса.

Призрак 1905-го

«А я вообще подозреваю, что кризис у нас устроен искусственно, - будто извиняясь за смелость своей гипотезы, улыбнулся знакомый эстонский бизнесмен. - После счастья последних лет резко сократить расходы и потребление и в результате ввести наконец евро...»

Другие собеседники предположение не поддерживают, но оно выслушивается с тем пониманием, с которым обычно выслушивается хорошая шутка, в которой есть некоторая толика правды. В Эстонии кризис - как скверная погода, как слишком затянувшаяся зима (тем более что в этом году весна и в самом деле никак не настанет).

«Что вы хотите? - отвечают в Латвии на мое недоумение от наблюдающегося сравнения. - Эстонцы - они же почти финны».

Рижский булыжник

Призрак 13 января, когда благочинная обычно Рига вдруг принялась выковыривать из мостовых булыжники, а все мировые экраны запестрели кадрами, недвусмысленно свидетельствовавшими о народном бунте, продолжает зловеще ухмыляться изо всех углов латвийских властных коридоров.

В этих коридорах признают: защищаться латвийская власть не умеет. Просто потому, что всегда было вроде незачем и не от кого. В течение всех лет независимости о существовании уличной политики напоминает только небольшой памятник около латвийского сейма - в том месте, где в 91-м году защитники нарождавшейся свободы строили баррикады. Тоже, кстати, в январе.

Кто-то по-прежнему подозревает русских. Кто-то из русских привычно усматривает руку Вашингтона. Владимир Линдерман, из рижского андерграунда ушедший в нацболы, оттуда - в тюрьму (в общем, знает человек, как надо устраивать неслучайные волнения), усмехается. Он готов профессионально объяснить, где и кто должен был бы в таком случае стоять, как кого обходить и с какой стороны заходить. Ничего из этого не было, что, впрочем, не мешает ему вспоминать 13 января с революционным воодушевлением.

Линдерман еще и историк, а история подсказывает аналогии: 1905 год. «Мало кто об этом помнит, но в Латвии 1905-й не сильно уступал Петрограду...»

Менее вдохновенные его политические коллеги снисходительно улыбаются и этой гипотезе. Они полагают: ничего особенно объективного в революционном начинании не было. Просто стояла холодная погода, этого не учли организаторы митинга, полагавшие, что можно ограничиться обличениями безграмотной политики и разойтись. Те, кто пришел постоять на морозе, почувствовали себя обманутыми, и часть из них, уже изрядно и вполне интернационально разогретая, обнаружила себя вдруг в одиночестве, что вызвало понятную обиду. На всех.

И тогда в ход пошли булыжники.

В Эстонии никаких признаков возможного римейка (вскоре после Риги разыгранного, кстати, в Вильнюсе) не наблюдается. Хотя эстонцы тоже в ужасе от того, что 8% нынешней безработицы могут обернуться 10%. Здесь, как и в Латвии, без работы остаются в первую очередь строители, потому что строительный бум - такой же симптом балтийского кризиса, как насморк при простуде. Но Индрек Нейвельд при этом с какой-то даже обыденностью фантазирует: если по каким-то неведомым причинам мировой кризис сегодня вдруг прекратится, Эстония будет сразу готова к новому и куда более вменяемому росту. В Риге его коллеги с этим тезисом не спорят, еще больше грустнеют и опять сравнивают эстонцев с финнами.

Профицит демократии

Мне снова объясняют про менталитет. По-латышски это теперь звучит так: независимость свалилась на Латвию как случайно падающий плод, и никого особенно не интересовало, насколько он вызрел. Некоторые романтики сокрушаются, что независимость, за которую не было пролито ни капли крови, - не совсем независимость.

Айгарс Фрейманис, известный латвийский социолог, при цитировании таких крайностей улыбается и все же признает: пассионарность латышей действительно всегда была направлена наружу. Взять тех же латышских стрелков, которые, по совести говоря, не были такими уж красными.

«Городские ценности латышей - это во многом ценности, перенятые у немцев, профессиональные склонности - спокойные бюргерские специализации вроде врача или чиновника. В общем, это отчасти ответ на ваш вопрос, почему не был использован ресурс под названием «Бегство от коммунизма».

И еще, возможно, это начало большого ответа на вопрос, чего не сделали латыши из того, что сделали эстонцы. Хотя поначалу тоже все было очень схоже.

Высокий старик с неестественно прямой спиной и невидящими глазами ругал латвийскую власть на самом доходчивом русском языке. Памятник Свободы был оцеплен, празднование Дня легионера было запрещено: власть опасалась, помня о январе, любого скопления народа, да и вообще, телекартинка шествия радикалов совершенно не вписывалась в планы получения 7 млрд евро от МВФ и других западных финансовых институтов. Старик, подобно многим, был возмущен. Он говорил о том, что легионеры не были карателями, что предупреждения рижского мэра о возможном кровопролитии в этот день - подлая провокация. А потом как-то обыденно перешел к вопросу о пенсии, которая вся уходит на квартиру, и стало понятно, что речь не об истории, а о том, что власть в Латвии вызывает раздражение, и не только в День легионера.

В Латвии партии из правящей коалиции и до кризиса обладали рейтингами, не слишком превышающими статистическую погрешность. Известный латвийский журналист и политолог Янис Домбурс вежливо прерывает мое перечисление демократических достижений Латвии. «Все так - и парламентская демократия, и свобода прессы, и все свободы личности... Только вот у нас никого не удивляло, что министр внутренних дел, уйдя со своего поста, почему-то идет работать к тому олигарху, в связях с которым его всегда подозревали...»

Примерно то же с судом, и другого латвийского олигарха даже его однопартийцы со всей возможной непосредственностью защищают: он же не воровал, он просто продал норвежцам некоторые наши неликвиды, и они его за это неплохо отблагодарили...

Все это не мешало росту с двузначными цифрами, просто надо было дождаться кризиса, чтобы обнаружить: вместе с членами семей чиновный класс Латвии составляет уже едва ли 15% трудоспособного населения. Либеральная коррупция, которая оказывается ничуть не менее системной, чем любая другая, вообще не очень заметна в тучные годы.

Страна на подряде

Небольшое эстонское предприятие, выпускавшее электромеханические узлы для финского судоремонтного производства, как положено, остановилось: нет заказов, финны тоже переживают скверные времена. Помимо традиционных строителей это тоже часть формулы эстонской безработицы, и с эстонской неспешностью продолжается полемика: а так ли это хорошо - иметь экономику подрядного типа, в которой производители товаров и услуг большей частью заняты заказами иностранцев. Так ли это устойчиво - в тяжкие годы оказаться в зависимости от мира, а не от собственных усилий?

Однако Эстония может себе при этом позволить не слишком считаться с мнением МВФ при обращении за помощью. Народу меньше, это так, и, конечно, силен финский фактор: сюда приезжает по миллиону туристов в год, в основном финны. Если каждый оставит по 500 евро, набегает полмиллиарда. Порт не простаивает, паром за паромом курсирует по двухчасовому маршруту Хельсинки - Таллин.

Но кроме этого эстонцы в тучные годы накопили 1,4 млрд евро стабилизационного фонда.

Вообще, при общем сходстве в нюансах между Эстонией и Латвией обнаруживается ряд принципиальных отличий. Из 7 млрд евро западной помощи Латвии 2 млрд - это спасение пресловутого банка Parex, и это тоже фирменный знак латвийского сюжета.

«Остается благодарить судьбу за то, что непроданным у нас оставался только Parex. И что остальное мы продали европейцам, а не американцам», - продолжает шутить Страздс.

Люди, не понаслышке знающие особенности Parex и слышавшие тот стон, который пронесся едва ли не над всем СНГ при известии о его банкротстве, замечают: «Строго говоря, это с точки зрения Москвы, Киева или Астаны деньги, составлявшие активы банка, были серыми. Для нас они оставались формально законными».

Однако именно в этом банке помимо постсоветских магнатов и даже, по слухам, некоторых президентов братских республик держали деньги и местные латвийские самоуправления, и бюджетные организации.

Словом, в хорошие времена это позволяло банку тягаться по части кредитования со скандинавскими гигантами, причем короткие деньги из западных кредитов безоглядно пускались на многолетние потребительские кредиты. В плохие времена этот кумулятивный эффект обернулся катастрофой.

«Нельзя сидеть на двух стульях, - заметил один латвийский бизнесмен. - Хочешь быть корпоративным банком, держащим деньги серьезных клиентов, - пожалуйста. Но при этом не пускайся в ипотеку, которая требует прозрачности».

Прозрачности, впрочем, от Parex в хорошие времена никто особенно не требовал. В плохие получилось как со всем остальным.

Кризис интонаций

Известный миф гласит, что латыши, получив независимость, первым делом мстительно расправились со всем советским наследством. Изрядное количество действительно было пущено под нож. Знакомый бизнесмен, свое первое электронное производство учредивший на основе аппаратуры, успешно вывезенной с родного предприятия на «Москвиче», весело вспоминает, как с него удержали за это зарплату, которую уже несколько месяцев все равно не платили: «В общем остался даже в плюсе».

Однако то, что можно было спасти, большей частью было спасено и даже продано: деревообработка, металлообработка, легкая промышленность. Но все это теперь история: едва началось большое кредитное великолепие, все деньги, инвестиции, ресурсы пошли туда, где рентабельность измерялась сотнями процентов, - в строительство.

Ровно то же происходило и в Эстонии. Таллин, как и Рига, смотрится большой стройплощадкой. Однако местный клошар в центре города, оценивая мою готовность спасти его утренним пивом, в своей политинформации был совсем не так желчен, как можно было ожидать по первому вопросу: «Как тебе наша чертова Эстония?» Даже фраза «Ничего не работает» может звучать с разными интонациями.

«Ничего не работает», - сказал собеседник, когда-то трудившийся на советском заводе. Но сказал философски и без обреченности, потому что, по его наблюдениям, народ по-прежнему к нему отзывчив и, стало быть, все не так плохо.

Разные интонации - это и есть оценка кризиса. Март Лаар, премьер-министр той поры, когда в Эстонии проходила реформа, сегодня вспоминает своих западных друзей, предупреждавших его: «Бойся хороших лет. Именно в хорошие годы делаются самые большие глупости». «Например?» - «Например, выкупили зачем-то приватизированную железную дорогу. Эти деньги нам бы сегодня очень потребовались».

Недовольство соблазнительно принять за нормальную риторику по отношению к политическим оппонентам, которые и провернули национализацию железной дороги. Но в Лааре говорит либерал-ригорист, для которого вмешательство государства в экономику - нож в сердце. Его политические противники обидно над ним посмеиваются, когда именно Лаара называют отцом эстонских реформ и когда он победительно говорит, что у него получилось то, что не получилось у Гайдара.

«Он обеспечивал только политическое прикрытие, - объясняют представители Партии реформ, в то время работавшей с Лааром в коалиции. - А вся экономика была на наших плечах».

«Так это менталитет или везение? - спросил я у Райво Варе, человека, который участвует в эстонском реформаторстве, кажется, еще с советских времен. - Не окажись тогда у руля Лаар или "реформисты", стань премьером кто-то из советских директоров - были бы вы там же, где латыши?» «Были бы, - согласился он. - Но в том-то и дело, что поначалу эти директора и командовали. Мы извлекли урок из этого, в отличие от латышей. И кто бы тогда ни оказался на премьерском посту, он делал бы то же самое, что Лаар».

Воруют?

В Эстонии время от времени кто-то кого-то разоблачает: то один политик за счет бюджета что-то себе построил за городом, то другой принял на работу родственника. Даже в политическом запале тот же Лаар в ответ на мою просьбу продлить список глупостей его оппонентов вспоминает еще разве что повышение социальных выплат и пособий. «Воруют?» - «Конечно, воруют. Но это не становится системообразующим».

"Конечно, финны нам помогли", - продолжает тему менталитета министр экономики и коммуникаций Юхан Партс. Пока мы говорим об экономике, министр словно символ эстонца - неспешный и флегматичный. Об экономике особенно нечего и рассказывать, нечего и скрывать. Скучнейшая материя. Все, что было заложено в 90-е, продолжает работать. Что можно, было сразу приватизировано. Маленькой стране ни к чему промышленные монстры. И даже успешно вроде бы проданная шведам «Кренгольмская мануфактура» разорилась еще до кризиса: оказалось, что попытка конкурировать с дешевым турецким трикотажем действительно не вписывается в избранную модель.

Партс оживляется. Он, кажется, заядлый болельщик: «У нас есть традиции в легкой атлетике, там мы побеждаем. А в хоккей нам играть бессмысленно».

Мы снова переходим к теме финнов, и вот министр уже не похож на символического эстонца. Он вспоминает, как еще в советские времена вся Эстония принимала эстонское телевидение, и Хельсинки был во всех отношениях ближе Москвы. Эстонцы во всех советских начинаниях участвовали с вызывающей формальностью, и мы с Партсом с трудом вспоминаем что-нибудь в этом роде помимо баскетбольного тартуского «Калева».

В общем, есть такой род обретения независимости - без необходимой, по мнению некоторых латышей, капли крови, но со всей естественностью, которая больше напоминает не революцию, а простую констатацию давно ожидавшегося факта.

«Ничего особенно новаторского мы не сделали, - объясняет Варе. - Просто мы сделали все до конца». Да, согласен он, бегство от коммунизма - этот ресурс эстонцы отработали сполна. Даже повальная интернетизация, в результате которой здесь уйму дел - от получения кредита и учреждения фирмы до покупки билета в театр - можно сделать не выходя из дома, стала частью революции. Поголовье чиновников со всеми его соблазнами было прорежено так, что даже разрастание госаппарата в тучные годы не привело к тому, что эти соблазны стали довлеть над системой.

Одной парламентской демократии, даже самой подлинной, оказывается, недостаточно. Можно гордиться двузначным ростом экономики, но только до тех пор, пока никого не интересует его природа. И, оказывается, если пройти только половину того пути, по которому почти прошли эстонцы, пороки станции отправления органично накладываются на проблемы пункта назначения, и именно это становится кумулятивным эффектом. Что и произошло в Латвии.

«Бегство от коммунизма получилось наполовину, - полагает Фрейманис. - Власть коммунистов формально закончилась, а коммунистические фигуры остались на своих местах. И они, оказывается, прекрасно приспособились к демократии».

Лучший символ разницы между латвийским и эстонским кризисами - все те же кредиты и строительство. В Латвии, кажется, просто некому было следить, кому выдаются кредиты. Некому было интересоваться, почему стоимость квадратного метра приближается к московскому, и как сделать так, чтобы ресурсы, уходящие во все это счастье, не уродовали экономику. Те, кому это было положено по должности, имели свои интересы и в банках, и в строительстве.

Либеральная коррупция. Экономический кризис оборачивается моральным. Ведь за годы независимости латыши уже почти привыкли к тому, что они - Европа и движение может быть только вперед. А теперь 2006-й, но после 2008-го. Стало быть, все было не так.

Вадим Дубнов,

Газета